|
Иван Родионов
ТИХИЙ ДОН
X
Таким
образом, при Лжедимитрии, кроме
небольшого числа преданных ему до смерти
телохранителей, в Москве никого более из
донцов не осталось.
20
июня 1605 года Лжедимитрии торжественно,
при колокольном звоне и пушечной пальбе,
как признанный всем народом законный
царь, вступил в Москву, а уже 17 мая
следующего года он был растерзан чернью
на кремлевской площади.
На
престол московский был возведен боярин
Василий Шуйский, но Россия уже так была
развращена и расшатана бунтами и
изменами, что наладить порядок было
нелегко.
В то
время, по словам летописей, на Руси
страшно было жить. Народ без властей, без
законов — озверел, распьянствовался и
развратился. Заниматься мирным
земледельческим трудом было и невозможно,
да и никто ничего не хотел делать. От
отсутствия твердой власти, от праздности,
голода и пьянства крестьяне собирались в
шайки, выбирали атаманов и занимались
разгромом помещичьих усадеб, грабежами и
убийствами. На каждом шагу творились
невообразимые зверства. Русский народ
точно ополоумел в страсти к беззаконию и
самоистреблению. Вот эти-то шайки
озверелых вооруженных крестьян, идя
грабить и убивать, говорили, что они идут
казаковать и себя величали казаками.
Эти
воры-казаки были самым ужасным бичем для
мирных жителей.
Сами
московские бояре из зависти к царю
Василию Шуйскому за то, что он возложил на
свою голову венец Мономаха, своей
враждебностью к нему и интригами много
способствовали появлению второго
Лжедимитрия.
Когда
до Дона дошла весть сперва о печальном
конце Лжедимитрия 1-го, а потом об его
будто бы чудесном спасении, казаки
отнеслись к последней вести чрезвычайно
осторожно.
Они
по первому зову самозванца с места не
тронулись, а как и к первому Лжедимитрию,
сперва нарядили своих полов, чтобы
удостовериться, действительно ли тот
человек, который выдает себя за царя
Димитрия Иоанновича — не самозванец.
Сделать
это им было теперь значительно легче, чем
прежде. Ведь большинство из них знало в
лицо Лжедимитрия 1-го.
Послы
вернулись с неутешительными вестями.
Им не
удалось видеть того, кто называл себя
царем Димитрием Иоанновичем. Он
скрывался где-то в Литве, не показывался
перед войсками и за него всем
распоряжались и правили воеводы и бояре.
А тот, за кого они лили кровь и кому
добывали престол, был храбр, в походах был
всегда на виду и делил труды со своими
войсками.
Донцы
сразу заподозрили, что человек,
поднимающий теперь новую смуту на Руси —
самозванец, и хотя их сманивали богатыми
дарами, прельщали большим жалованием, они
за вторым Лжедимитрием не пошли.
Правда,
отдельные ватаги гулебщиков-донцов были
в сборищах и у последующих самозванцев,
но всевеликое войско Донское всем своим
составом не только не тронулось на защиту
неправого дела, но осуждало и всячески
препятствовало отдельным шайкам
помогать самозванцам.
Обвинять
одних донцов в искреннем заблуждении
относительно Лжедимитрия 1-го, когда вся
Россия признавала его царем и допустила
его процарствовать почти целый год, мне
кажется, со стороны историков глубоко
несправедливым и пристрастным.
Повторяю,
всестороннее изучение мною источников,
относящихся к той эпохе, убедило меня, что
донцы искренно верили в то, что тот
таинственный человек, который в нашей
истории слывет под именем Лжедимитрия 1-го,
был подлинный царевич Димитрий — сын
Иоанна Грозного.
В те
времена, когда предательство,
политическое легкомыслие и низкая измена
глубоко гнездились во всех сословиях
русского народа, донцы показали себя все-таки
людьми свежими, которых всеобщая порча
коснулась только слегка.
Об
этом, между прочим, свидетельствует одна
запись Троице-Сергиевой лавры. 30-тысячный
отряд поляков и русских изменников
осаждал лавру во время второго
самозванца. Единственный отряд донцов-гулебщиков
в 500 человек с атаманом Степаном
Епифановым принимал участие в этой осаде.
Но
набожным донцам тяжело было бросать ядра
в родные православные храмы или меткими
выстрелами снимать со стен иноков.
Тяжелые
кошмарные видения и сны стали
преследовать святотатцев изменников.
После
одного из таких видений донской атаман не
выдержал и заявил гетману Рожинскому и
другим военачальникам, что он с
товарищами раскаялся в своем
богопротивном деле и стал уговаривать и
их снять осаду с лавры, грозя иначе гневом
и наказанием Божьим.
Заявление
было сделано в такой решительной форме,
что ни поляки, ни русские отступники не
знали что делать.
Но
как только вышел атаман, на общем совете
было решено убить Епифанова, дабы он не
испортил им всего дела. Но как это сделать?
На
лесть и хитрость проницательный атаман
не дался, взять его у казаков открытой
силой нечего было и думать. Эта горсть
людей ляжет вся костьми, а атамана не
выдаст.
Вступить
же в бой с 500 человек опытных воинов,
каковыми были донцы, ни польские, ни
русские военачальники сразу не решались.
Слишком велики были бы потери.
Донцы,
узнавшие о коварных замыслах поляков,
страшно возмущенные, в полном вооружении,
собрались в круг, на котором прокляли
поляков и русских изменников, поднявших
святотатственную руку на православные
храмы и ливших родную русскую кровь и тут
же со слезами, коленопреклоненно
помолившись перед иконами св.
преподобного Сергия и Николая Чудотворца,
все, как один человек, поклялись «стоять с
православными за одно на иноверцев».
Встревоженные
поляки зорко следили за действиями
возмущенных казаков.
Донцы
в ту же ночь тихонько оседлали лошадей и,
обманув бдительность поляков, выехали из
их стана, направляясь на юг, к себе на
Тихий Дон. Очутившись в чистом поле, они
уже чувствовали себя хозяевами положения.
Опомнившиеся
поляки отрядили в погоню за казаками
многотысячный отряд великолепной
литовской конницы со строгим наказом
уговорить казаков вернуться или
принудить их к тому силой.
На
Клязьме литовцы догнали казаков.
Донцы
изготовлялись к бою.
Одна
часть спешилась, готовая по знаку атамана
залечь с самопалами, другая, с
обнаженными саблями в руках рассыпавшись
своей гибкой, как змея, губительной лавой,
молча и внушительно гарцевала на флангах.
Казаки
решительно и негодующе отказались
слушать какие-либо уговоры и увещания.
Литовцы
не решились прибегнуть к оружию.
С
уходом донцов монастырю стало
значительно легче, о чем лаврские иноки
составили писание, в котором отметили
глубокое усердие донцов к вере.
XI
Россия
была на краю гибели. Собственно России,
как государства, уже не существовало. Все
русские города к западу от Москвы были во
власти поляков, на самую Москву шел
король Сигизмунд с большим войском.
Огромное
царство представляло собою чуть не
сплошные дымящиеся развалины городов и
сел, среди которых бродили шайки
разбойников и отряды завоевателей.
Сравнительно меньше других областей
пострадал северо-восток Руси,
приволжские области: Ярославская,
Нижегородская, Казанская и др.
Сами
русские своими изменами, предательством
и бесчинством наносили, пожалуй, не
меньше вреда, чем иноземные враги.
Но
близок уже был час возрождения.
Когда
все и вся на Руси измалодушествовались,
изменили самим себе, остался еще один
человек, пламенно молившийся, радевший и
принявший наконец мученическую кончину
за свою несчастную родину.
Человек
этот был по крови донской казак, но
высокому сану своему святейший патриарх
всея Руси Ермоген, ныне причисленный
православною церковью к лику святых
Божиих.
Из
своей темницы этот крепкий духом русский
человек заклинал единоверных ему людей
опомниться, взяться за спасение
отечества и выбрать своего русского
православного царя, а не иноземца. За это
он поплатился жизнью, не имея утешения
видеть возрождения отечества; но
брошенное им доброе семя прозябло, взошло
и дало благодатный плод.
Монах
Авраамий Палицын из Троице-Сергиевой
лавры по всей России рассылал свои
пламенные воззвания.
Как
набат вечевого колокола во время
великого пожара, раздавались
обличительные горькие слова его и
потрясали сердца русских людей.
—
Отечество, — писал он, — терзали более
свои, чем иноземцы. Путеводителями,
наставниками и хранителями ляхов были
свои изменники, первые и последние в
кровавых сечах. С оружием в руках ляхи
только глядели на безумное междоусобие и
смеялись. Оберегая их в опасности
превосходным числом своих, русские
умирали за тех, которые обходились с ними,
как с рабами. Вся добыча принадлежала
ляхам и, избирая себе лучших юношей и
девиц, они отдавали на выкуп ближним и
снова отнимали их, к забаве россиян!
Сердце трепещет от воспоминания
злодейств; там, где стыла теплая кровь,
где лежали трупы убиенных, там гнусное
любострастие искало одра для своих
мерзостных наслаждений... Святых, юных
инокинь обнажали, позорили; лишенные
чести, лишались и жизни в муках срама...
Были жены, прельщаемые иноплеменниками и
развратом; но другие смертью избавляли
себя от зверского насилия... Всех твердых
в добродетели предавали жестокой смерти:
метали с крутых берегов в глубину рек,
расстреливали из луков и самопалов; в
глазах родителей жгли детей, носили
головы их на саблях и копьях; грудных
младенцев, вырывая из рук матерей,
разбивали о камни. Видя сию неслыханную
злобу, ляхи содрогались и говорили: что же
будет нам от россиян, когда они и друг
друга губят, губят с такою лютостью?!...
Каждое
слово грамот Авраамия, как позорным бичом,
хлестало по бесстыжим глазам
опустившихся или равнодушных русских
людей, забывших честь, совесть и свой долг
перед родиной.
Русские
люди от своих бесчинств и злодейств
просыпались, как от кошмарного сна с
мерзостными привидениями. К ним вновь
возвращалась способность оценивать свои
низкие поступки и видеть те ужасающие
результаты, к которым они привели самих
себя и свою оплеванную, затоптанную в
грязь родину.
Сумасшедшее
опьянение проходило. В народе, забывшем
Бога, искусившемся в распущенности и
злодеяниях и ничего не нашедшем кроме
разорения, страданий, потери
политической самостоятельности и
всевозможных унижений, точно живая вода в
выжженной пустыне, ключом забила
пламенная вера во Всемогущего Бога и
жалость к несчастной родине.
В
Рязани первым от слов перешел к делу,
восстав против поляков, пылкий дворянин
Прокопий Ляпунов.
На
его пламенный призыв со всех сторон стали
стекаться ратные люди, готовые сложить
свои головы ради спасения отечества.
В
России в то время находился в
нерешительности и бездействии атаман
Межаков с донцами.
В
самозванцев ни он, ни его казаки не верили,
царя Василия Шуйского не любили за то, что
он оскорблял их, верных сынов родины,
смешивая заодно с разным разбойничьим
московским сбродом и даже приказывал
всячески их преследовать.
Поляки
уговаривали донцов стоять с ними заодно,
т. е. разорять и грабить русскую землю, но
атаман Межаков от лица казачьего круга с
негодованием заявил, что они, донцы,
православные русские люди и пришли с Поля
для того, чтобы биться с врагами России,
сколько «Бог помочи подаст».
Дошел
до донцов голос святейшего патриарха-мученика,
часто читали они в своем лагере и
воззвания Авраамия Палицына, но Русь еще
только начинала шевелиться, сами же они
были слишком слабы числом, чтобы начать
самостоятельные действия.
Лишь
только до Межакова с донцами дошла весть
о Ляпунове, он первый поспешил к нему в
Рязань.
Но
донцы были так напуганы изменою и
предательством русских людей, что и
Ляпунову, имя которого было им не
безызвестно, не сразу поверили.
Убедившись
же в высоком патриотизме, на этот раз
одушевлявшем рязанского воеводу, честный
Межаков и его донцы единогласно решили
стоять заодно с Ляпуновым.
Бывшие
сторонники тушинского вора: запорожец
Заруцкий и «перелет»-москвич князь
Трубецкой, именовавшие себя казацкими
атаманами, а на самом деле, предводители
гулебщиков-черкас и разного московского
сброда, тоже были приняты в свое
ополчение неосторожным, горячим
Ляпуновым.
Между
тем поляки были уже в самой Москве. Их
впустило туда московское боярское
правительство, присягнувши королевичу
Владиславу. Поляки бесчинствовали и
имели уже несколько кровопролитных
стычек с московским населением и
стрельцами.
В
начале марта 1611 года Ляпунов со своим
ополчением уже шел к Москве.
Сам
Ляпунов, не без ошибок в прошлом, но
человек решительный и в эту эпоху своей
жизни патриотически настроенный, своими
талантами значительно превосходил
атаманов Заруцкого и Трубецкого.
Но
атаманы неохотно подчинялись, втайне
оказывая ему всяческое противодействие,
а Заруцкий тайком даже переписывался с
польскими военачальниками. Это был
типичный политический авантюрист, один
из тех прожженных людей, которыми тогда
кишела униженная Русь и которые
приставали к той стороне, откуда больше
можно было ожидать добычи и успехов.
Сброд
Трубецкого и особенно чернь Заруцкого
пьянствовали, бесчинствовали, величали
себя казаками, всячески кичась перед
земскими ополченцами.
В
стане Ляпунова тоже было неблагополучно.
Воеводы не слушались его и каждый делал
что хотел. Люди Заруцкого подпаивали
ополченцев и те тянулись к мошеннику-атаману,
самовольно называя себя казаками и
перебегая в его лагерь.
Ляпунов
выбивался из сил, чтобы внести единодушие
среди воевод и ввести хоть какой-нибудь
порядок и дисциплину в ополчение. Но ему
никто не помогал. Все всячески мешали и
интриговали против него.
Все
эти непорядки и безначалие яснее всех
видели донцы. Свободные, вольные, никому
не подчиненные в мирное время у себя дома,
казаки на походе добровольно сковывали
себя мало сказать железной, но прямо
жестокой дисциплиной. Избранный казаками
из своей среды походный атаман облекался
в боевое время такой властью, что волен
был в животе и смерти каждого из своих
провинившихся товарищей. Повиновение
старшим над собою начальникам было
беспрекословное.
Всегда
немногочисленные, всегда вынужденные
сражаться с превосходным в силах
неприятелем, донцы в суровой дисциплине и
в отменном порядке видели главный залог
победы.
Ляпунов,
желая держать свое разношерстное войско
в повиновении, стал применять к
провинившимся, особенно к казакам, крутые
меры наказания.
Один
раз 28 человек черни из шайки Заруцкого, за
ограбление и убийство мирных крестьян,
были присуждены Ляпуновым к казачьей
казни: в куль, да в воду.
Чернь
Заруцкого при подстрекательстве своего
атамана возмутилась, но кое-как дело на
несколько дней затихло.
Между
тем, осажденный в Кремле польский воевода
Гонсевский, узнав о несогласиях между
начальниками и непорядках в русском
стане, от имени Ляпунова распространил
подложные грамоты, в которых писалось,
что — «где поймают казака — бить и топить,
а когда даст Бог, государство Московское
успокоится, то мы весь этот злой народ
перебьем».
Чернь
Заруцкого снова возмутилась и
потребовала Ляпунова к себе в «круг» для
объяснений. Часть из них бросилась в
донской лагерь.
Как
всегда в важных случаях, так и на этот раз
донцы по своему обыкновению быстро
собрались в круг обсудить дело.
Атаманы
Заруцкого с возбуждением рассказывали,
что Ляпуновым издан приказ всех казаков
бить и вешать.
Угрюмо
слушали донцы речи чужих атаманов. В душе
они презирали и Заруцкого и его сброд, не
очень-то доверяли их наветам на Ляпунова,
но им показывали и читали подложные
грамоты... И это их сбивало с толка и
волновало.
Круг
донцов еще не успел придти ни к какому
решению, как из лагеря ополченцев
прибежали какие-то люди и принесли весть,
что Ляпунов убит казаками Заруцкого.
Воровской
атаман от удовольствия поглаживал свои
длинные усы; плохо скрывал свою радость и
Трубецкой в виду того, что после Ляпунова
он считался старшим начальником и теперь
осуществлялась его честолюбивая мечта
взять под свою команду все войско.
Сумрачны были только донцы.
В
первое время Ляпунов оскорблял их, часто
смешивая с ворами-казаками Трубецкого и
Заруцкого, в последние же дни он убедился
в своей ошибке, относился к ним с полным
уважением, и донцы простили ему его
невольные обиды. Кроме того они, как
прирожденные воины, ценили в Ляпунове
даровитого вождя, и честного русского
человека, всем своим наболевшим сердцем,
как и они, казаки, преданного интересам
несчастной, истерзанной родины.
Трубецкому
и особенно Заруцкому они совершенно не
верили, но оставить Москву в руках
поляков и уйти на Тихий Дон, где их
ожидали кровавые счеты с татарвой, им и в
голову не приходило.
Основой
всей исторической жизни донцов и их
действий всегда во всех случаях была
служба Царю и общему государственному
делу; свои же чисто домашние дела и счеты
со своими личными врагами у них всегда
отодвигались на второй план.
Это
аксиома всей их исторической жизни с
самого начала, до наших дней.
Главным
начальником ополчения стал Трубецкой.
Скрепя
сердце, Межаков и другие донские атаманы
с казаками ради общего великого дела,
подчинились новому начальнику.
Но
дела в земском ополчении пошли еще хуже:
там начались беспорядки, грабежи и
убийства.
Историк
Ключевский говорит: «ополчение два с
лишним месяца простояло под Москвой и
ничего важного не сделало для ее выручки.
Даже когда Ляпунов озлобил против себя
своих союзников-казаков, дворянский
лагерь не смог защитить своего вождя, и
без труда был разогнан казацкими саблями».
Действительно,
ничего не делая и после смерти Ляпунова
не только не уступая черни Заруцкого в
пьянстве, буйстве, в грабежах и насилиях,
а даже превосходя ее, заносчивость дворян
и ополченцев превосходила всякие границы.
Они походя ругали и всячески оскорбляли
казаков, называя их по привычке ворами,
разбойниками и грабителями.
В
конце концов они частью были перебиты,
частью разогнаны казаками.
Так
покончило свои дни первое «великое
земское ополчение».
оглавление
продолжение
|
