|
|
|
П.
Н. КРАСНОВ.
На внутреннем фронте
X.
Петроградские
настроения.
В
революционном Петрограде и его воинских
учреждениях я был первый раз. 4 сентября я
приехал со штабом в Царское Село и в час дня
явился к главнокомандующему петроградским
военным округом. Таковым оказался ген.
Теплов. Эта милейшая личность, гуманнейший
человек, любитель литературы, изящных
искусств, поэзии, совсем не военный, всегда
отличавшийся либеральными взглядами, был
схвачен Керенским и посажен на место
главнокомандующего. Главнокомандующим он,
кажется, был всего пять дней.
Теплов
меня сейчас же принял. В его добрых глазах
стояли слезы. Большая борода поседела и
была растрепана.
– Да, вот в каком виде вы меня видите, – сказал
он. – А штаб-то! Помните?
Портреты
начальников штабов былой эпохи грозно
смотрели на нас со стен. Казалось, их души
были с нами и возмущенно шептались кругом. В
громадные окна глядел чудный сентябрьский
день и Александровская колонна с ангелом
мира, осиянная солнцем. Тени прошлых
великолепных парадов, бывших на этой
площади, теснились в воспоминании, и надо
всем лежала печать томительной и
безысходной грусти. Тут больше, чем где-либо,
понял я, что мы дошли до конца и дальше уже
идти некуда. Дальше – пропасть.
– Какие указания я вам могу дать? – говорил
Теплов. – Я здесь халиф на час. Может быть,
завтра уже меня не будет. Скажу одно: идет
борьба за власть. С одной стороны, – Керенский, который все-таки хочет добра
России и хочет ее с честью вывести из
тяжелого положения, но подле него – никого; с другой,
– Совет Солдатских и Рабочих Депутатов,
которым уже овладели большевики с Лениным и
который становится все более и более
популярным среди петроградского гарнизона.
Вы вызваны для борьбы против него, а сможете
ли вы бороться?.. Да... Тяжелые времена!.. Но
помочь ничем не могу. Я... ведь до завтра.
Теплов
и "до завтра" не досидел на своем посту.
В тог же день из вечерней газеты я узнал, что
Керенский отставил его и на его место
назначил командовавшего в моем же корпусе 1-м
амурским казачьим полком генерального
штаба полковника Полковникова.
Полковников – продукт нового времени. Это
– тип тех
офицеров, которые делали революцию ради
карьеры, летели, как бабочки на огонь, и
сгорали в ней без остатка. В японскую войну
1905 года – это двадцатидвухлетний офицер,
донской артиллерист, проникнутый священным
пылом войны и жаждой славы. Он прекрасно и
лихо работает с казаками. После войны – академия генерального штаба; дальнейшая
карьера идет гладко, и к 1917 году он – командир 1-го амурского полка, чуть что не
выборный, пользующийся большой
популярностью среди казаков. Поход Крымова.
Полковников чует своим хитрым сердцем, что
солдаты и казаки колеблются, отрывается от
полка и мчится в Петроград к Керенскому.
34-летний
полковник становится главнокомандующим
важнейшего в политическом отношении округа
с почти 200 000-ною армиею. Тут начинается
метание между Керенским и Советом и
верность постольку поскольку. Полковник
помогает большевикам создать движение
против правительства, но потом ведет
юнкеров против большевиков. Много детской
крови взял на себя он... И в конце концов
Полковников в марте 1918г. повешен
большевиками на Дону, в Задонской степи, на
зимовнике Безгулова.
Но
теперь Полковников, об измене которого
Корнилову знал весь корпус, становится
начальником и распорядителем корпуса.
Полковникову приходилось докладывать
секретные планы и совещаться с ним о работе,
не зная, с кем он идет – с большевиками или
против них!
Керенский,
взявши на себя управление армией, на первых
же шагах своей деятельности запутался до
крайности. 30 августа его начальник штаба
ген. Алексеев подтвердил мое назначение на
пост командующего III
конным корпусом. Керенский одобрил это,
отдавал мне приказания, а 9 сентября, не
сменяя меня, допустил к командованию тем же
корпусом начальника 7-й кавалерийской
дивизии барона Врангеля.
Растерянный,
истеричный, ничего не понимающий в военном
деле, не знающий личного состава войск, не
имеющий никаких связей и в то же время не
любящий с кем бы то ни было советоваться,
Керенский кидался к тем, кто к нему приходил.
Врангель случайно приехал в эту минуту в
ставку. Керенский знал, что Крымов
застрелился, что корпус в Петрограде, и
предложил Врангелю корпус, не думая обо мне.
Меня это только развязывало. Я подал
решительно в отставку. Но тут ввязались в
дело казачьи комитеты. Они уже почуяли
власть, притом в донской дивизии я был любим,
а уссурийская начинала любить меня, – комитеты явились к Керенскому и
потребовали, чтобы я остался командиром
корпуса, потому что я – казак и корпус
казачий, а барон Врангель – немец. Керенский
сейчас же согласился с комитетами, и меня
оставили, а Врангелю стали искать другой
корпус, чтобы он не обиделся.
Во
главе военного министерства был поставлен
Верховский – революционный паж. В бытность
в пажеском корпусе за какую-то проделку,
показавшуюся корпусному начальству
слишком либеральной, Верховский был
отправлен рядовым в Туркестан. Там был
произведен в офицеры и окончил академию
генерального штаба. Репутация либерала и
революционера осталась за ним. Верховский
был водворен на Мойку, в дом военного
министра. Он решительно не знал, что ему
делать, и пошел по самой модной линии.
Приемная его наполнилась солдатами,
делегатами и депутатами, он проводил,
выслушивая их, целые дни, начиная прием с 8
часов утра.
Что
же дала нам революция в смысле правильных
назначений на командные должности и
выдвигания истинных талантов? Прежде всего,
новые правители стремились омолодить армию,
выбить из нее старый режим и контрреволюцию
и посадить людей, сочувствующих революции и
новым порядкам. Но свелось это к тому, что
стройная, может быть, не всегда правильная и
справедливая, но все-таки система
назначений по кандидатскому списку, строго
продуманному, после самого серьезного и
тщательного рассмотрения аттестаций,
составленных целым рядом начальников,
сменилась чисто случайными назначениями и
самым неприличным протекционизмом. Всюду
вылезали вперед самые злокачественные "ловчилы",
которые тянули за собою других таких же, и
грязь и муть поднимались со дна армии. Каждый
начальник быстро понял характер Керенского
и истеричность его натуры, и многие стали
проталкиваться вперед, валя тех, кто стоял
по пути.
У
Керенского не было для его поста главного –
воли. Не было власти – настоящей власти, а не
позирования на власть; и под его
командованием армия, разрушенная снизу, в
корне подточенная революцией, гибла сверху.
Есть
такая скверная поговорка – "рыба с головы
воняет"; и вот в эти-то тяжелые дни
тяжелый смертный дух потянул от армии, от
тех начальников, которые в лучшем случае
ничего не делали, в худшем – работали на два
фронта: и Временному Правительству, и
большевикам.
Не
хочется, да, может быть, и не нужно – судьба
все равно сурово покарала их расстрелами,
нищетой, эмигрантством заграницей – называть фамилий, но сколько людей в это
время уподобились той старушке, которая,
стоя перед изображением страшного суда, где
были нарисованы ангелы в раю и черти в аду,
ставила две свечи – одну ангелу, другую
дьяволу, ибо неизвестно, куда попадешь, в
рай или в ад. Так и эти начальники кланялись
и забегали, и возили свои доклады
Керенскому и в Совет, – на всякий случай, а
что из этого выходило, то будет видно из
дальнейшего.
XI.
Работа
в корпусе.
Но,
что бы ни было на душе, работать было нужно,
и работать, не покладая рук. Жизнь этого
требовала.
Керенский
правильно учел значение присутствия III
конного корпуса под Петроградом. Совет
солдатских и рабочих депутатов присмирел.
Царскосельский гарнизон, когда кругом
стали донцы, изменился до смешного. Солдаты
начали чисто одеваться и отдавать честь
офицерам. Все это сделало только то, что
появились нерасхлюстанные части, что у
ворот дворца в. княгини Марии Павловны
стоял чисто одетый часовой, который не
лущил семtчек,
казаки праздно не шатались по городу, а те,
кто появлялся на улицах, были чисто одеты и
отдавали щеголевато честь офицерам. Одна
внешность уже влияла оздоровляющим образом,
надо было поддержать ее и воспитать снова
офицеров и казаков.
Как
и на юго-западном фронте, и здесь
интендантство петроградского военного
округа широко пошло мне на помощь. Удалось
получить даже серо синие шаровары, о
которых так мечтали казаки. Я опять начал с
материального, с одежды и кухонь, но не
оставлял и морального воздействия на части.
6
сентября начальники дивизий донесли мне о
том, что полки собраны и
расквартированы в указанных им районах.
7
числа я был в Пулкове в районе расположения
9-го и 10-го донских казачьих полков. В
просторной сельской школе были собраны все
офицеры и большая часть урядников полков.
Прибыло много казаков, моих старых
сослуживцев, для того, чтобы посмотреть на
меня.
Я
коротко и совершенно откровенно рассказал
офицерам и казакам обстановку. Я не скрывал
от них, что цель нашего присутствия в
Петрограде – не столько угроза немецкой
высадки, сколько страшная темная работа
большевиков, стремящихся захватить власть
в свои руки.
Дорогие
мне лица окружали меня. Я видел пламенные,
восторженные взгляды моих соратников под
Белжецем, Комаровым, Незвиской, Залещиками
и во многих, многих делах. Я чувствовал, что
среди них я свой. Я кончил.
– Ваше превосходительство! – раздались гулом
голоса, – не извольте ни о чем беспокоиться.
Мы – корниловцы! Велите – и мы вам
Керенского самого предоставим. Мы понимаем,
где порядок.
В
5 час. дня того же 7 сентября я говорил в
Павловске с офицерами и представителями 13-го
и 15-го донских казачьих полков. Слушали
внимательно, но настроение было не то. Не
было общего слияния и единой мысли.
8
сентября я читал это же сообщение в Гатчине
офицерам и представителям уссурийского и
амурского полков и уссурийского дивизиона.
Беседа прошла гладко. Оставшись потом с
офицерами, я с грустью убедился, что здесь
опасность угрожает именно от офицеров.
Большинство были безнадежно серы по своему
образованию и воспитанию. Они нисколько не
возвышались над рядовыми казаками, во
многих отношениях были ниже их. Но, главное,
они не любили казаков. Возвысившись над
ними дешевою ценою четырехмесячных курсов,
или угодливостью перед начальниками, они
сторонились от казаков, и те отвечали им
презрением.
Здесь
работа нужна была громадная, а работать
было некому. Командира бригады не было.
Командир уссурийского полка, полковник
Пушков, был не казак и не сумел сойтись ни с
офицерами, ни с казаками, командир
амурского полка Полковников милостью
Керенского командовал всеми нами, а вместо
него в полку был штаб-офицер, который для
виду занимался широкой политикой отделения
Амурских казаков от России. Несколько лучше
был уссурийский дивизион.
Гадко,
склизко и противно было на душе. Строил
планы работы, как оздоровить весь этот
материал, и всюду натыкался на одно главное
препятствие – не было офицеров. Офицеры,
даже и лучшие, кадровые, ушли от солдат, как
солдаты ушли от офицеров, испытавши
унижение ареста, они уже боялись своих
солдат и не верили им.
Стена
стояла между ними. Военного братства не
было, и надо было его вернуть. Конечно, не
спектаклями и кинематографами, а старою
песнею, общими ученьями и маневрами...
Таковы
были планы, таково было тяжелое мучительное
настроение на душе в эти сентябрьские дни,
когда я даже не знал хорошенько, я или барон
Врангель командует III
конным корпусом.
XII.
Отношение
к корпусу наверху.
В
середине сентября, ближе ознакомившись с
петроградскими настроениями и с составом
своего корпуса, я составил доклад, в котором
указывал на необходимость, в противовес
совету солдатских и рабочих депутатов,
петроградскому гарнизону и вооруженным
рабочим, для поддержки правительства и
обеспеченья правильных и спокойных выборов
в Учредительное Собрание и самой работы
Учредительного Собрания сосредоточить в
ближайших окрестностях Петрограда очень
надежную конную часть с большою
артиллериею, при чем одну треть по очереди
держать в самом Петрограде. Сделавши
характеристику III
конному корпусу, я предлагал: уссурийскую
дивизию, как мало надежную, убрать в другое
место. Вместо нее в корпус влить
гвардейскую казачью и 2-ю казачью сводную
дивизию; гвардейцев поставить в их
постоянных казармах, где они по привычке
перешли бы на мирное положение и
восстановили бы внутренний порядок.
Гвардейским офицерам хорошо была знакома
вся тактика городской войны, и Петроград
был им известен до мелочей. Революционные
же казачьи полки 1-й, 4-й и 14-й отправить на
Дон, где они, несомненно, оздоровели бы,
соприкоснувшись со своими родителями.
Но
кому я отдам этот доклад?
По
закону, я должен был представить его по
команде – Полковникову.
А
был я уверен в том, что Полковников идет
заодно с правительством, а не против него?
Был
ли я уверен в самом Керенском? По чистой
совести отвечу – нет.
План
был создан, рассмотрен с начальником 1-й
донской казачьей дивизии, с начальником
штаба и штаб-офицером генерального штаба,
всеми одобрен, его надо приводить в
исполнение и приводить в исполнение спешно,
потому что выборы не за горами, власти у
меня для этого нет, а тем, у кого власть, я не
верю.
Пойти
по старому пути к комиссарам? Но
Войтинского и Станкевича, которым я верил,
что они не с большевиками, здесь не было, это
их не касалось, а комиссар петроградского
округа, капитан Кузьмин, произвел на меня
отталкивающее впечатление очень хитрого
человека, глубоко конспиративного,
неизвестно к чему стремящегося.
Я – не политик и решил идти прямым солдатским
путем. 16 сент. я поехал к Полковникову и
доложил ему на словах, а потом передал и
письменный доклад. С его стороны я встретил
полное сочувствие этому, и мне показалось,
что мои подозрения напрасны и что он в
полной мере воспринял мою точку зрения. Он
обещал очень осторожно нащупать Керенского
и сделать ему об этом доклад.
– С Черемисовым (главнокомандующим северного
фронта), – сказал он, – говорить не стоит. Я
уже имею приказание передать корпус ему и
отправить вас в район г. Острова, где он
войдет в V
армию и будет считаться в резерве
главнокомандующего. Но это надо расстроить.
Они думают только о себе, а не о Россия.
Тем
не менее, вернувшись в штаб корпуса в
Царское Село, я нашел приказание приступить
к перевозке корпуса в район Острова и отдал
об этом распоряжения.
Но,
повидимому, Полковников все-таки попытался
бороться за оставление III
конного корпуса под Петроградом. Прошла
неделя, а мы не могли добиться эшелонов для
спешной перевозки корпуса. Шла какая-то
невидимая борьба. В штабе округа мне
передавали, что Совет Солдатских и Рабочих
Депутатов очень недоволен присутствием
корпуса в Царском Селе и настаивает, чтобы
его убрали подальше.
26
сент. пришло категорическое приказание
идти к Острову, и к 28 сент. все части корпуса
сосредоточились в районе Острова по
деревням.
28
сент. я представлялся в Пскове
главнокомандующему северным фронтом
Черемисову. В ожидании приема
присматривался к обстановке. Адъютант, с
громкой еврейской фамилией представителей
богатого еврейского мира, держался
небрежно, свысока третируя меня и моего
хорошего знакомого генерала Я. Д. Юзефовича,
только что назначенного командующим XII
армией. У вестового в руках – большевистская газета "Окопная Правда".
Из беседы с Черемисовым выяснил, что он
очень считается с местным Советом
Солдатских и Рабочих Депутатов и большой
сторонник демократизации армии. Понял, что
мне с ним не по пути. Перед тем, как ехать из
Пскова, зашел к комиссару Станкевичу. Этот
молодой человек мне больше нравился. Он-то
хотя был искренен, и если мы и были разных
понятий, то я знал, что он честно хотел
спасения армии и России. Поговорили по душе
о занятиях и о необходимости перетасовать
командный состав корпуса.
На
другой день ко мне прибыл молодой офицер с
университетским значком,
отрекомендовавшийся поручиком л. гв.
егерского полка Матушевским, членом Исп.
Комитета Совета Солдатских и Рабочих
Депутатов. Он прибыл с бумагами из ставки,
предлагающими допустить его до
ознакомления с корпусом.
Итак,
новая, побочная власть, знаменитый исполком
уже заинтересовался корпусом. Из разговора
с ним я понял, что моя докладная записка – не
секрет для него.
Кто
же сообщил? Полковников или Керенский? Или
оба вместе?
Матушевский
приехал с самыми хорошими намерениями. Он
слышал о том непримиримом отношении к
офицерам, которое существует среди команд
штаба корпуса, он приехал примирить и от
имени Совета, который пользуется
исключительным влиянием на солдат,
поговорить с корпусным комитетом.
Надо
было выгнать его. Но выгнать его – это
окончательно порвать те тонкие нити,
которыми я только что связывался со
штабными командами. Решили устроить
заседание штабного комитета, но в своем
присутствии.
За
ужином Матушевский, которого просили
рассказать им о таинственном исполкоме,
произнес горячее слово в защиту
большевиков, Ленина и Троцкого.
Когда
он кончил, кто-то из офицеров сказал: за ними
никто не пойдет.
Матушевский
встал. Лицо его было бледно.
– За ними не посмеют не пойти, – тихо, почти
шепотом произнес он. – Вы не знаете, кто
такой Троцкий. Поверьте мне, когда будет
нужно, Троцкий не задумается поставить
гильотину на Александровской площади и
будет рубить головы всем непокорным... И все
пойдут за ним...
Стояла
гробовая тишина. Впечатление его слов было
ужасно. Я понял, что так оставить этого
нельзя. Я встал и сказал несколько слов на
тему о той Голгофе страстей, на которую
восходит офицерство, о той великой крови,
которую оно льет на защиту родины. После
Голгофы было светлое христово воскресение,
я глубоко верую в то, что кровь офицеров
пролита не напрасно...
Матушевский
ночевал у меня и уехал рано утром. Прощаясь,
он сказал мне: в вас мы имеем сильного
противника... А, может быть, мы еще сойдемся...
Ясно
было одно: взоры исполкома обращены на нас.
оглавление
продолжение
|
