|
|
|
П.
Н. КРАСНОВ.
На внутреннем фронте
IV. В
ставке у генерала Корнилова.
28
августа я прибыл в Могилев. Когда я в 9
часов вышел, чтобы ехать в ставку, Могилев
имел обычный вид. На станции, как и всегда,
толпились офицеры, много было солдат
ударных батальонов с голубыми щитами,
нашитыми на левом рукаве рубахи, с
изображением белой краской черепа и
мертвых костей. Не понравились они мне.
Чем-то бутафорским веяло от этих
неаккуратно сделанных нарукавных
нашивок. Поразила меня еще и крайняя
сдержанность, совсем необычная нашим,
всегда так неумеренно болтливым,
офицерам. Как будто боялись друг друга и
друг за другом следили.
Так,
ничего не зная о том, что происходит, я на
штабном автомобиле отправился в штаб
верховного главнокомандующего.
После
небольших формальностей меня пропустили
в дом верховного главнокомандующего.
Начальник штаба сбивчиво и неясно, видимо,
сильно волнуясь, объяснил мне, что только
что Корнилов объявил Керенского
изменником, а Керенский сделал то же
самое по отношению к Корнилову, что
необходимо арестовать Временное
Правительство и прочно занять Петроград
верными Корнилову войсками, тогда явится
возможность продолжать войну и победить
немцев. С этою целью Корнилов двинул на
Петроград III
конный корпус, который с приданной к нему
кавказской туземной дивизией
разворачивается в армию, командовать
которой назначен генерал Крымов.
Кавказская дивизия разворачивается в
туземный корпус приданием к ней 1-го
осетинского и 1-го дагестанского полков. Я
же назначен принять от Крымова III
конный корпус, чтобы освободить его для
командования армией. Сложная работа
разворачивания кавказской туземной
дивизии в корпус шла на походе, да и не на
настоящем походе, а в вагонах
железнодорожных эшелонов. На деликатное
дело военного переворота были брошены
части с только что назначенными
начальниками. Туземцы не знали Крымова,
уссурийская конная дивизия III
корпуса не знала меня.
На
мой вопрос, где же я могу настигнуть свой
корпус, начальник штаба очень неуверенно
начал говорить, что корпус может быть уже
в Петрограде, или в Пскове, в Пскове
наверное, что туземцы или в Павловске, или
на станции Дно, что все движется
эшелонами и в данное время связи еще нет.
В это время дверь кабинета начальника
штаба распахнулась, и в нее быстрыми,
твердыми шагами вошел невысокого роста
генерал, аккуратно одетый, с коротко
остриженными черными волосами и черными
нависшими над губою усами. Лицо его было
смуглое, глаза узкие, чуть косые и с
сильным блеском, быстрые. Я никогда не
видал раньше Корнилова, но сейчас же
узнал его по портретам. Я представился
ему.
– С нами вы, генерал, или против нас? – быстро и твердо спросил меня Корнилов.
– Я старый солдат, ваше
высокопревосходительство, – отвечал я, –
и всякое ваше приказание исполню в
точности и беспрекословно.
– Ну, вот и отлично. Поезжайте сейчас же в
Псков. Постарайтесь отыскать там Крымова.
Если его там нет, оставайтесь пока в
Пскове; нужно, чтобы побольше было
генералов в Пскове. Я не знаю, как
Клембовский? Во всяком случае явитесь к
нему. От него получите указания. Да
поможет вам господь! – Корнилов протянул
мне руку, давая понять, что аудиенция
кончена.
Поезд
на Псков отходил в 2 часа дня, было всего
половина 12-го, и я пошел пешком по
Могилеву в штаб походного атамана. На
улицах толпилось очень много ударников
из ударных батальонов, они щеголевато
отдавали честь, но видимо были смущены,
собирались кучками и о чем-то шептались.
В
штабе походного атамана у меня все были
старые знакомые и сослуживцы. И начальник
штаба ген. Смагин, и Сазонов, и чины штаба
полковники Власов и Греков были уверены в
полном успехе дела. Они мне подробно
рассказали о том, что Керенский
определенно ведет армию к полному
разложению и, если он останется у власти,
солдаты покинут фронт и станут брататься
с немцами. Керенский совершенно
подчинился исполнительному комитету
совета солдатских и рабочих депутатов,
того совета, который издал приказ № 1.
Правительство ничего не стоит и ничего не
понимает; России угрожает гибель. Спасти
может только диктатура, и в решительную
минуту, когда самое существование России
висело на волоске, верховный
главнокомандующий взял на себя свергнуть
Керенского и стать во главе России до
Учредительного Собрания.
Тут
же мне показали приказ Корнилова,
написанный в сильных, но слишком личных
тонах. "Сын казака-крестьянина"
звучало как-то не у места и не отвечало
всему тону приказа, написанному не по-крестьянски.
В прекрасно, благородно, смело написанном
приказе звучала фальшь. Я ее сейчас
заметил. В штабе походного атамана ее не
замечали, но солдаты и казаки уловили ее
сразу и потом только ее и видели.
Психология тогдашнего крестьянина и
казака была проста до грубости: "долой
войну. Подавай нам мир и землю. Мир по
телеграфу". А приказ настойчиво звал к
войне и победе. Керенский, который лучше
понимал настроение массы, сейчас же учуял
эту фальшь, и его контрприказ,
объявлявший Корнилова изменником и
контрреволюционером, говоривший о тех
завоеваниях революции, которые солдатом
понимались, как своевольничание,
ничегонеделание, пьянство и отсутствие
какой бы то ни было власти, сразу завоевал
симпатии солдатской массы. Разговаривая
со Смагиным и Сазоновым, я откровенно
высказал и следующие свои взгляды по
поводу всего дела.
Замышляется
очень деликатная и сильная операция,
требующая вдохновения и порыва. Coup
d'etat
(Государственный переворот. Ред), – для которого неизбежно нужна некоторая
театральность обстановки. Собирали III
корпус под Могилевым? Выстраивали его в
конном строю для Корнилова? Приезжал
Корнилов к нему? Звучали победные марши
над полем, было сказано какое-либо сильно
увлекающее слово, – боже сохрани – не речь,
а, именно, слово, была обещана награда? Нет,
нет и нет. Ничего этого не было. Эшелоны
ползли по железным путям, часами стояли
на станциях. Солдаты толпились в красных
коробках вагонов, а потом, на станции,
толпами стояли около какого-нибудь
оратора – железнодорожного техника,
постороннего солдата, – кто его знает
кого? Они не видели своих вождей с собою и
даже не знали, где они.
Все
начальство осталось позади. Корнилов
задумал такое великое дело, а сам остался
в Могилеве, во дворце, окруженный
туркменами и ударниками, как будто и сам
не верящий в успех. Крымов – неизвестно
где, части не в руках у своих начальников.
Все
это я высказал в штабе. Но меня разуверили
и успокоили. Керенского в армии ненавидят.
Кто он такой? – штатский, едва ли не еврей,
не умеющий себя держать фигляр, а против
него брошены лучшие части. Крымова
обожают, туземцам все равно, куда идти и
кого резать, лишь бы их князь Багратион
был с ними. Никто Керенского защищать не
будет. Это только прогулка; все
подготовлено.
Но
тогда еще менее мне было понятно, почему
же в эту прогулку не пошел сразу с нами
Корнилов?
В
штабе походного атамана горячо желали
мне успеха, но сами волновались, сами
боялись даже Могилева.
В
час дня я был на станции, получил место в
прямом скором поезде и в ожидании его сел
обедать. На станции я узнал, что только
что уехал из ставки в Петроград на
паровозе Филоненков, приезжавший от
Керенского уговаривать Корнилова.
Рассказывавший мне это офицер сказал, что
Корнилов убедил Филоненкова в правоте
своего поступка, и Филоненков будто бы
теперь помчался уговаривать Керенского
признать диктатуру Корнилова, при чем
Корнилов оставлял за Керенским пост
министра юстиции.
В
2 часа 50 мин. я с сотником Генераловым сел
в отведенное нам купе и поехал к
Петрограду.
Поезд
шел поразительно точно. Провожатый
вагона говорил нам, что все
железнодорожники на стороне Корнилова,
что они мечтают, чтобы кто-либо обуздал
беспардонные банды солдат, которые
носятся теперь по всем путям, загаживают
вагоны первого класса, бьют стекла,
срывают обивку и терроризируют всех
железнодорожников.
По
пути я обдумывал, что же мы должны будем
делать. Нашей задачей, сколько я мог
понять в ставке, являлся арест членов
Временного Правительства и арест Совета
Солдатских и Рабочих Депутатов, иными
словами захват Зимнего дворца, Смольного
института и Таврического дворца. Какое и
откуда сопротивление мы могли встретить?
Конечно, "краса и гордость революции"
– матросы – вступятся за своего вождя и
героя, может быть, рабочие и, весьма
вероятно, – Петроградский гарнизон,
который стал в положение преторианцев и
боится, что Корнилов отправит его на
фронт. Наших сил было мало. Но, считаясь с
трусливым настроением петроградских
солдат, с тем, что корпус представляет из
себя отборных бойцов, считаясь с тем, что
уличный бой вести очень трудно, и офицеры
петроградского гарнизона, училища и пр.
вероятно на нашей стороне, можно было
рассчитывать и на успех. Хотелось только
возможно скорее увидеть корпус собранным
в поле, как грозная сила, со всеми его
батареями и пулеметами, а не иметь его
разбросанным по путям железной дороги.
Невольно
задумывался и о своем положении. В случае
удачи ореол славы Корнилова захватит и
нас, его сотрудников, в случае крушения
дела нам придется разделить его участь, –
тюрьму, полевой суд и смертную казнь.
Однако чувствовал, что и в этом случае
идти надо, потому что не только морально
все симпатии мои были на стороне
Корнилова, но и юридически я был прав, так
как получил приказание от своего
верховного главнокомандующего и обязан
его исполнить. Характерно то, что ни я, ни
генералы Смагин, Сазонов, ни офицеры
штаба походного атамана ни разу не
останавливались над вопросом о том, к
какой политической партии принадлежат
Корнилов и Крымов, куда будут они гнуть,
если окажутся у власти. А между тем, мы
знали, что Корнилов считался
революционером, что Крымов, которого
почему-то считали монархистом и
реакционером, играл какую-то
таинственную роль в отречении государя
императора и сносился и дружил с Гучковым.
Мы
все так жаждали возрождения армии и
надежды на победу, что готовы были тогда
идти с кем угодно, лишь бы выздоровела
наша горячо любимая армия.
V. На
станции Дно. Туземный корпус.
В
6 час. утра 29 августа мы прибыли на станцию
Дно и здесь нам заявили, что поезд дальше
не пойдет: между Вырицей и Павловском
путь разобран, идет перестрелка между
всадниками туземного корпуса и солдатами
петроградского гарнизона, вышедшими
навстречу. Все пути были заставлены
эшелонами с частями туземного корпуса. В
зале I и II
классов и в буфете, несмотря на ранний час,
– столпотворение вавилонское. Офицеры,
всадники, солдаты. Кто спит на полу или на
лавке, кто уже обедает, кто пьет чай, кто
разложил карты и в толпе откровенно
диктует приказание. Кухонный чад, волны
табачного дыма и отсутствие какого бы то
ни было воинского порядка. Никто толком
ничего не знал. Эшелоны застряли на всем
пути, но никто не знал, что делать,
приказаний ни от кого получено не было.
Осетины и дагестанцы могли подойти
только через несколько дней. Командир
туземного корпуса князь Багратион
находился верстах в восьми от станции в
каком-то имении. Туда ехал командир
ингушского полка, полковник Мерчуле, я
переговорил по телефону с князем и поехал
к нему, чтобы сговориться.
Князь
Багратион только что встал. Ночью он
получил пакет от Крымова и теперь
пригласил меня рассмотреть с ним
присланную ему диспозицию. Диспозицию и
план Петрограда, приложенный к ней,
рассматривали таинственно, как
заговорщики. Приказ Крымова говорил о том,
что делать, когда Петроград будет занят.
Какой дивизии занять какие части города,
где иметь наиболее сильные караулы. Все
было предусмотрено: и занятие дворцов и
банков, и караулы на вокзалах железной
дороги, телефонной станции, в
Михайловском манеже, и окружение казарм,
и обезоружение гарнизона; не было
предусмотрено только одного – встречи с
боем до входа в Петроград. Сам Крымов был
в Пскове, но собирался мчаться дальше в
самый Петроград, впереди своих войск.
Прочитавши это приказание, князь
Багратион поехал со мною на станцию Дно.
Там был телефон с Вырицей, откуда
командир 3-й бригады князь Гагарин мог
донести Багратиону о том, что происходит.
Произошло
же следующее: третья бригада, шедшая во
главе кавказской туземной дивизии, у
станции Вырицы наткнулась на разобранный
путь. Черкесы и ингуши вышли из вагонов и
собрались у Вырицы, а потом пошли
походным порядком на Павловск и Царское
Село. Между Павловском и Царским Селом их
встретили ружейным огнем, и они
остановились. По донесениям со стороны,
вышедшие на встречу солдаты гвардейских
полков драться не хотели, убегали при
приближении всадников, но князь Гагарин
не мог идти один с двумя полками, так как
попадал в мешок. Надо было пододвинуть
вперед эшелоны туземной дивизии и начать
движение III
конного корпуса на Лугу и Гатчино, а где
находился III
конный корпус, никто точно не знал. Где-то
тоже на путях; а уссурийская конная
дивизия – даже сзади. Надо было ударить по
Петрограду силою в 86 эскадронов и сотен, а
ударили одною бригадою князя Гагарина в 8
слабых сотен, на половину без начальников.
Вместо того, чтобы бить кулаком, ударили
пальчиком – вышло больно для пальчика и
нечувствительно тому, кого ударили.
На
станции Дно стояли эшелоны кавказской
туземной дивизии. Было очевидно, что
подать их вперед эшелонами нельзя. Все
равно, почему: потому ли, что настроение
железнодорожников после воззвания
Керенского изменилось и они уже были
против Корнилова и называли его
изменником, потому ли, что технически, при
разрушенном пути, нельзя было подать
эшелоны вперед, но эшелоны стояли, а кн.
Багратион не рисковал выгрузиться и идти
походом к Вырице. Казалось далеко.
Мой
поезд на Псков должен был отойти в 2 часа.
Около этого времени на станцию прибыло 2
эшелона приморского драгунского полка.
Солдаты сейчас же выскочили из вагонов и
собрались на опушке леса за путями. У них
уже были воззвания Керенского и они
горячо обсуждали, кто изменник: Корнилов
или Керенский. Командир полка полковник
Шипунов, узнавши, что я нахожусь па
станции и что я назначен командиром III
конного корпуса, пошел представиться мне
и просил меня поговорить с солдатами.
Я
отправился за пути. Солдатская толпа
сейчас же обступила меня. Я вгляделся в
лица. Хорошие, славные, честные это были
лица. Драгуны были прекрасно, щегольски
одеты и отлично выправлены. Я сказал им,
кто я. Сказал, что я знаю полк еще по
японской войне, когда был с ними на охране
побережья у Кайджоо и видел их в бою под
Дашичао. Я прочел и разъяснил им приказ
Корнилова.
– Мы должны исполнить приказ нашего
верховного главнокомандующего, как
верные солдаты, без всякого рассуждения.
Русский народ в Учредительном Собрании
рассудит, кто прав, Керенский или
Корнилов, а сейчас наш долг повиноваться.
– Господин генерал, – отвечал мне солидный
подпрапорщик, вахмистр со многими
георгиевскими крестами. – Оборони боже,
чтобы мы отказывались исполнить приказ.
Мы с полным удовольствием. Только вишь ты,
какая загвоздка вышла: и тот – изменник, и
другой – изменник. Нам дорогою сказывали,
что генерал Корнилов в ставке уже
арестован, его нет, а мы пойдем на такое
дело? Ни сами не пойдем, ни вас под ответ
подводить не хотим. Останемся здесь,
пошлем разведчиков узнать, где правда, а
тогда – с нашим удовольствием, – мы свой
солдатский долг отлично понимаем.
Но
оставаться на станции Дно, когда каждая
минута была дорога и каждый лишний солдат
был нужен Крымову в Пскове, я считал
невозможным.
– Хорошо, – сказал я. – Я с вами согласен, что
без разведки мы не можем кинуться в бой.
Ваш путь идет через Псков. В Пскове
находится главнокомандующий северным
фронтом. Я еду сейчас в Псков, и если
главнокомандующий подтвердит приказ
генерала Корнилова, мы обязаны его
исполнить.
– Совершенно правильно, – раздались голоса
солдат. – Мы исполним то, что нам скажут в
штабе фронта. Так пусть и будет.
Я
надеялся на солидарность между
генералами. Я был уверен, что ген.
Клембовский станет на точку зрения
Корнилова – необходимости спасать, но не
разрушать армию.
Драгуны
разошлись по вагонам, и через полчаса их
эшелоны потянулись по свободному пути на
Псков.
В
5 часов пополудни прибыл и мой псковский
поезд, и я поехал с ним, обгоняя в пути
драгунские эшелоны.
VI. В
эшелонах.
Ночь
была темная, августовская. На остановках
то я, то сотник Генералов выходили на
станции и ходили мимо драгунских
эшелонов. И почти всюду мы видели одну и
ту же картину: где на путях, где в вагоне,
на седлах у склонившихся к ним головами
вороных и караковых лошадей сидели или
стояли драгуны и среди них – юркая
личность в солдатской шинели. Слышались
отрывистые фразы.
– Товарищи, что же вы! Керенский вас из-под
офицерской палки вывел, свободу вам дал, а
вы опять захотели тянуться перед
офицером, да чтобы в зубы вам тыкали"?
Так, что ли?
– Товарищи! Керенский – за свободу и
счастье народа, а ген. Корнилов – за
дисциплину и смертную казнь. Ужели вы с
Корниловым?
– Товарищи! Корнилов – изменник России и
идет вести вас на бой на защиту
иностранного капитала. Он большие деньги
на 'со получил, а Керенский хочет мира!.,
Молчали
драгуны, но лица их становились все
сумрачнее и сумрачнее.
Приверженцы
Керенского пустили по железным дорогам
тысячи агитаторов, и ни одного не было от
Корнилова.
Какая
страшная драма разыгрывалась в темной
душе солдата в эти дни? Какие ужасные
мысли медленно ползли и копошились в его
мозгу? Начальники с верховным
главнокомандующим ген. Корниловым вели
солдат против Временного Правительства,
того Временного Правительства, которое
дало им неслыханную свободу, которое
попустительствовало им в их
преступлениях против начальников и, не
отказываясь на словах, отказалось на деле
от войны, потому что лето – период упорных
сражений – проходило тихо, если не
считать двух неудавшихся наступлений, – июньского на юго-западном фронте и
июльского – на северном, сорванных
солдатами, оставшимися совершенно
безнаказанными.
После
революции, даже и помимо приказа № 1,
между офицерами и солдатами появилась
пропасть. Революция для солдата – это
была свобода, а свобода – отрицание войны.
После революции и отречения императора
война исчезла из понятия солдата. Ведь
войну все время называли
капиталистически-империалистской.
Императора больше не было; для того, чтобы
окончательно освободиться от войны, надо
было теперь освободиться от капиталистов;
об этом откровенно кричали по всей армии
большевики.
Такие
речи я слышал, когда меня 5 мая судил
трибунал Видиборского солдатского
совета, таких же речей я наслушался и от
солдат 111-й пехотной дивизии перед
убийством комиссара Линде. Солдат устал
от войны, окопная жизнь ему на смерть
надоела, его тянуло домой, на ту самую
землю, которой он, наконец, добился.
Дезертировать мешал страх наказания и
остаток совести, и солдат ждал и
прислушивался только к одному слову," и
это слово было мир. Временное
Правительство и особенно Исполнительный
Комитет Совета Солдатских и Рабочих
Депутатов это слово произносили часто, то
принимая, то отрицая возможность мира;
они думали, значит, о мире, обсуждали его.
Войны хотели только генералы и офицеры,
потому что она им выгодна, так как дает им
чины и награды, – так внушали солдату, и
солдат этому верил. Керенский вовсе не
был популярен, как личность, как оратор,
как идейный человек; смеялись над его
жестами и его пафосом, но Керенский был их
адвокатом и защитником перед офицерами и
генералами, и потому был любим не как
Керенский, а как идея мира. Уже то, что он
был штатский, а не офицер, давало надежду
солдатам, что он пойдет против войны, за
мир, потому что ему-то мир был нужен, а не
война. И мы увидим, как отметнулась
солдатская масса от своего кумира
Керенского и готова была предать его, как
только Керенский пошел за войну,
отказался от мира "по телеграфу". Мир
"по телеграфу" дали большевики, и
солдатская масса пошла за ними.
Среди
солдатской массы некоторые части
выделялись из общего уровня. Вследствие
воинственного воспитания дома,
вследствие того, что война давала не
только одни несчастья, но и выгоды,
которыми дорожили и дома, в домашнем быту,
– производство в офицеры, георгиевские
кресты, иногда добыча, – на войну был
взгляд более благожелательный. Эти части
были части казачьи. Казаки вследствие
своего воспитания дольше не принимали
мира. Но и казаки были разные. Были
воинственные войска с твердыми
традициями, и были войска не воинственные,
с традициями молодыми; в одних и тех же
войсках были станицы воинственные и
миролюбивые. Потому-то Корнилов и выбрал
для выполнения своей цели казаков и
горцев Кавказа, что в них идея мира "по
телеграфу" не свила еще прочного
гнезда и они согласны были повоевать еще.
На
призыв Корнилова к войне солдатская
масса уже знала, как ответить Ей это
подсказали опытные и умелые агитаторы:
арестовать офицеров и послать делегатов
в Петроград за указаниями. Все шесть
месяцев после революции это было самое
обычное дело.
Предоставленные
самим себе, томящиеся в застрявших на
путях эшелонах, казаки и солдаты,
смущаемые воззваниями Керенского и его
агитаторами, и пошли по этой проторенной
за шесть месяцев дорожке – арестовать
офицеров и послать делегации в Петроград
спросить, что делать? Итак, в то самое
время, когда Крымов расписывал
диспозицию занятия Петрограда, ингуши и
черкесы перестреливались с гвардейскими
стрелками, петроградский гарнизон
волновался и готов был сдаться Корнилову, а Керенский и
Временное Правительство не знали, что
делать, и думали о бегстве – ведь
наступали на них казаки и дикая дивизия с
самим бесстрашным Корниловым, – к ним,
которых должны были арестовать, за
советом и помощью явились представители
комитетов донской и уссурийской дивизии
и команда связи, составленная из солдат, а
не горцев, как представители дикой
дивизии!
Ясно
было, что все предприятие Корнилова
рухнуло, еще и не начавшись.
Керенский
обласкал казаков. Он тут же произвел
наиболее речистых и подхалимистых двух
казаков в офицеры, велел им ехать обратно
с приказом остановиться и арестовать тех
офицеров, которые будут требовать
дальнейшего движения на Петербург. Ген.
Крымову послал приказ приехать к нему для
переговоров. И твердый, волевой человек,
ген. Крымов послушался. Он сел в
автомобиль с адъютантом, подъесаулом 9-го
Донского казачьего полка Кульгавовым и
помчался в Петрогад, предавая этим
Корнилова.
Поехал
он с грозным решением требовать от
Керенского, угрожать ему, поехал глубоко
взволнованный и сильна потрясенный...
Таковы
были события за те сутки, которые солдаты
и казаки провели в вагонах, стоя на
станции замершей в каком-то сне железной
дороги. Иногда по чьему-то никому
неизвестному распоряжению к какому-нибудь
эшелону прицепляли паровоз и его везли
два, три перегона, сорок, шестьдесят верст,
и потом он оказывался где-то в стороне, на
глухом разъезде без паровоза, без фуража
для лошадей и без обеда для людей. В то
время, как штаб Корнилова был парализован
и, выпустивши части, на этом и успокоился,
пособники Керенского в лице разных
мелких станционных комитетов и советов и
даже просто сочувствующих Керенскому
железнодорожных агентов и большевиков,
которые уже начали свою работу,
запутывали положение корпуса до
невозможного.
30
августа части армии Крымова, конной армии,
мирно сидели в вагонах с расседланными
лошадьми при подлой невозможности
местами вывести этих лошадей из вагонов
за отсутствием приспособлений по
станциям и разъездам восьми железных
дорог: Виндавской, Николаевской,
Новгородской, Варшавской, Дно – Псков – Гдов, Гатчино
– Луга, Гатчино – Тосно и
Балтийской! Они были в Новгороде, Чудове,
на ст. Дно, в Пскове, Луге, Гатчине, Гдове,
Ямбурге, Нарве, Везенберге и на
промежуточных станциях и разъездах! Не
только начальники дивизий, но даже
командиры полков не знали точно, где
находятся их эскадроны и сотни. К этому
привело путешествие по железной дороге
армии, направленной для гражданской
войны.
Отсутствие пищи и фуража естественно
озлобляло людей еще больше. Люди отлично
понимали отсутствие управления и видели
всю ту бестолковщину, которая творилась
кругом, и начинали арестовывать офицеров
и начальников. Так большая часть офицеров
приморского драгунского, 1-го нерчинского,
1-го уссурийского и 1-го амурского
казачьих полков были арестованы
драгунами и казаками. Офицеры 13-го и 15-го
донских казачьих полков были в состоянии
полуарестованных. Почти везде в
фактическое управление частями вместо
начальников вступили комитеты.
Начальнику 1-й донской казачьей дивизии
ген. Грекову удалось собрать некоторые
части своей дивизии под Лугой. Он решил
идти походом на Петроград. Но вернувшиеся
из Петрограда члены комитета привезли
приказ оставаться и требование генералу
Грекову явиться к Керенскому. Ген. Греков,
понимая, что после отъезда Крымова ему
ничего не остается делать, как ехать к
Керенскому, сел в автомобиль и поехал в
Петроград. Еще раньше туда же отправился
и начальник уссурийской конной дивизии
ген. Губин, увлеченный к Керенскому своим
комитетом.
Ген.
Корнилов рассчитывал на полное
сочувствие своему плану всего
генералитета... Но... ошибся... Он был моложе
многих. Были другие, которым тоже
хотелось играть роль... Ген. Клембовский
вместо помощи или хотя бы нейтралитета по
отношению к Корнилову снесся с
Керенскими покинул Псков, оставив вместо
себя начальника гарнизона, грубого и
ловкого, не стесняющегося менять
убеждения Бонч-Бруевича.
Таково
было положение к тому времени, когда я,
наконец, добрался до города Пскова.
оглавление
продолжение
|
